Путь под уклон и все лесом
Член Омского землячества, журналист и писатель Михаил СИЛЬВАНОВИЧ сейчас плодотворно работает в жанре серьёзной публицистики. В 2006-2008 годах он выпустил три своих книги: «В поисках потерянной страны», «Биография моей души» и «С поклоном и молитвой». Он предложил для сайта фрагмент из новой автобиографической повести, которая условно у него названа «Пешком по времени или Постскриптум». Автор таким образом откликается на будоражащие умы предложения некоторых нуворишей об установлении в Москве памятника Егору Гайдару.
…Мне довелось более восьми лет – с 2000 по 2009 – верой и правдой послужить на политическом поприще, а если рассудить шире, то это было живое и органичное соединение в одной ипостаси трёх моих профессий: агрария, журналиста и, извините за нескромность, политика.
Поздней осенью 2000 года я встретился с депутатом Госдумы, лидером Аграрной партии России Лапшиным.
– Удивляюсь, почему мы не вместе? – Просто, как будто мы только вчера расстались, сказал Михаил Иванович. – Ведь мы, помню 1992 год, так хорошо сошлись. – Он ненадолго замолчал, изучающе глядя мне в глаза. — А сейчас картина в деревне сложнее, чем была тогда. Тогда были цветочки, теперь созрели ягодки…
Я ли это не знал! За каких-то восемь лет российскую деревню отбросили за черту, из-за которой возврата к возрождению у неё уже не было. Колхозы и совхозы под предлогом их непригодности к рыночной экономике были ликвидированы. Сопротивление этому процессу, которое возникало в массовом масштабе – многие из этих предприятий прибегали к уловкам, чтобы сохраниться в прежней форме, меняли вывески, оставаясь по сути коллективными хозяйствами – власти преодолевали через принятый закон «О банкротстве». Экономические меры под этот закон уже были «подстелены» ранее: разница цен на промышленные ресурсы, необходимые для сельского хозяйства и цены на производимую им продукцию была убийственной для села. Оно рухнуло на колени. И тут нагрянули комиссии по банкротству. Это по силе натиска было не краше приснопамятного военного коммунизма.
Хозяйства пошли с молотка вместе с землей. В благодатных по климату местах, особенно вокруг городов, не дожидаясь принятия соответствующего земельного законодательства, стали возникать частные земельные латифундии: на этом «отмывались» деньги, нажитые отдельными лицами на незаконной приватизации объектов промышленности, строительства и торговли, а то и просто чиновники, наделённые такими полномочиями.
Скажу о земельном законодательстве, которое упомянул. Государственная дума второго созыва работала над приведением Земельного кодекса в соответствие с Конституцией, принятой в 1993 году. Конституция узаконила частную собственность на землю, а это означало, что такое право должно реализоваться в форме владения, пользования и распоряжения. Однако предлагаемый проект Кодекса под давлением фракции КПРФ и Аграрной депутатской группы исключал право свободной купли-продажи земли. Неоднократно принятый в таком виде Кодекс возвращался от Президента, и его снова и снова пытались подогнать под Конституцию. Так непринятый Кодекс перешёл в Думу следующего созыва. Он будет принят в 2001 году и фактически задним числом узаконит уже во всю совершаемый земельный передел.
Но вернусь к прерванному повествованию. Как мне было отнестись к предложению Лапшина? Использовав для приличия небольшой тайм-аут, я на следующий же день позвонил Михаилу Ивановичу и дал согласие работать с ним. Мне тогда казалось, что я и не уходил от тех проблем, которые были мне близки на протяжение всей жизни. Но это было преувеличение. Мне предстояли и новые открытия, и неожиданные разочарования.
Действительно, ситуация была такой, что ничего более сложного и придумать было невозможно. Начну с прелюдии. На протяжение десятков лет в разных выражениях развивалась идеология возвращения земле хозяина. Или, иначе говоря, земли – крестьянину, которой его лишила коллективизация. Существовавший с конца двадцатых годов прошлого века социалистический тип землевладения и землепользования, якобы не разбудил индивидуального интереса сельскохозяйственного работника к труду.
Боже! Вспомнишь, как действительно «возбуждали» этот интерес через различные формы организации труда: Через социалистическое соревнование, через экономические рычаги типа безнарядных звеньев, бригадного подряда, хозяйственного расчёта. Всё было небесполезно, но – не то. А что действительно требовалось сделать, то стало видно с большим опозданием, уже из-за линии невозврата. Не могли власти соединить социализм с элементами рынка. С этого надо было начинать реформы, а не разрушать до основания работающее хозяйство.
Ведь как было? Скажем, на производство тонны картофеля в среднем по району затрачивалось 10 тысяч рублей. В авангардных трудовых коллективах через всевозможные экономические стимулы эти затраты снижали, скажем, до 9 тысяч, или до 9 копеек за килограмм. Экономия затрат делилась между участниками производственного процесса. Небольшой интерес к труду и экономии всё же таким образом в людях на селе пробуждали.
Не ручаюсь за точность цифр, вывожу принцип. Память мне не изменяет, я в городском магазине картофель покупал по 11 копеек за килограмм. Начиная с осени, и до весны цена не менялась, хотя где-то в хранилищах часть клубней уже выбраковывалась. Урон от порчи часто относили на счёт тех же производителей, не считаясь с уроном их интереса к труду. «Снять» лишнюю копейку с прилавка с целью передать её адресно производителю было непозволительно. Свой социальный щит в пользу народа государство держало в сфере розничных цен, делая их незыблемыми.
Не за горами то время, всего лишь 50 лет назад, жителей городов по утрам будили молочницы, развозившие по подъездам треугольные пакеты молока по 12 копеек за пол-литра. А за городской чертой незримо для потребителя шёл сложный процесс ценообразования. Зимой на фермах удои падали до минимума и молоко для сельских животноводов становилось золотым, хотя и продавалось за ту же цену, с весны и до осени длилось молочное изобилие, им пользовались переработчики, переводя излишки цельного молока в порошок, а фермы работали в жёстко зарегулированном тарифном режиме.
Пшеничный хлеб был по 16 копеек за килограмм. И сегодня, и пять, и десять лет назад, хотя для колхозника и рабочего совхоза год на год не приходился, были и неурожаи, они оставались порой и без надбавок к скудным зарплатам, и без наград за честный труд.
Колхозы и совхозы откармливали скот для реализации на мясо. Заметим, по плану! У многих была возможность, выполнив план, продать излишки на свободном рынке, и дополнительный доход использовать на развитие производства и на оплату труда. Закон вообще-то разрешал хозяйствам распоряжаться десятью процентами сверхплановой продукции. Но у них, мягко говоря, не было заинтересованности пользоваться этим правом. На следующий год план обязательно повышали до фактически достигнутого уровня. А сколько бывало примеров, когда за счёт перевыполнения планов передовиками закрывались «недоимки» отстающих коллективов. Так корректировались итоги работы в целом района, области.
Не забуду один случай из своей журналистской практики. Директор одного омского совхоза показывал мне своё хозяйство, и мы оказались в скотном дворе, где буквально рвали цепи лоснящиеся полуторагодовалые быки на привязи. Я спросил, почему этих 200 откормленных животных держат в совхозе, а не отправляют на мясокомбинат. Ответ был доверительный, с просьбой «не писать»:
– Прошлогодний план мы выполнили, этих приготовили для первого квартала следующего года.
Мы переглянулись, и он понял, что я понимаю весь абсурд этого планового хозяйства. На этом месте уже могло бы откармливаться другое стадо. Отважившись, он даже снял свою реплику насчёт «не писать». И я написал статью с обобщениями в адрес высших плановых органов страны, хорошо зная, что такой принцип планирования и учёта является тормозом для любого роста.
А уж о связи производства со свободным рынком тогда и речи нигде не заходило, хотя рынки в городах издревле назывались колхозными. И любой колхоз или совхоз могли бы иметь гигантские рыночные фонды, особенно, если бы задействовали в этом и продукцию личных подсобных хозяйств своих работников.
А разве не наносила сокрушительный удар по внутренним резервам производства молока система «партийного» контроля суточных надоев в каждом районе, области, крае. Руководящие деятели считали предметом собственной доблести применение такого инструмента, как контроль плюсов и минусов в сравнении с предыдущим днём и с той же датой прошлого года. «Линейкой по носу» одинаково били и тому директору совхоза и председателю колхоза, которые сминусовали литр молока при уровне пятитысячной продуктивности коров и при трёхтысячной. И зачем подконтрольному руководителю в хозяйстве было расти сегодня, если «линейкой» могут пройтись по носу завтра?
Вот какую рутину надо было преодолевать и решительно искоренять из практики руководства, а не делить землю колхозов и совхозов по паям, видя в этом панацею от неэффективности её использования. Практически теперь её делали ничьей.
А вспомнить более глубокие времена и проблемы. Использование государством коллективизированного сельского хозяйства не столько как формы управляемого производства, сколько как формы распоряжения произведённой продукцией. Есть разница? Несомненно! Впрочем, сполна использовалось и то и другое. Но как удобно стало при колхозах забирать всё «под метлу»! И цену устанавливали с таким расчётом, чтобы не страдала третья цель – поддержание социальности государства. Социальную функцию власть осуществляла за счёт деревни, игнорируя такие тонкие понятия, как внутренний, моральный интерес сельского труженика к труду на земле. А если говорить о рыночной экономике, то сельскохозяйственному производителю нечем было торговать, у него излишков не было. Он только знал сплошные недоимки. Государство их периодически списывало, прощало, но прощённый должник ещё больше чувствовал себя рабом.
Надо отдать должное той власти, она несла на себе и крест перераспределения ресурсов: способствовала развитию мелиорации и химизации, племенного дела в животноводстве, развивала науку, бесплатно учила кадры. На селе строились школы, жильё, медицинские учреждения, работала торговля.
Выбираю место, куда вставить слово «всё». ВСЁ это осталось за чертой невозврата. В 2000 году, когда я дал согласие работать в Аграрной партии, по «ягодкам» уже сокрушительно прошлась деколлективизация сельского хозяйства. С планами заменить колхозы и совхозы одним миллионом фермерских хозяйств ничего не получилось, а земля более чем наполовину лишилась организованного в социалистические предприятия – колхозы и совхозы – товаропроизводителя. Почти 40 процентов продовольствия в страну стали завозить из-за границы. За десять неполных лет реформ в стране наполовину сократился парк сельскохозяйственных машин, и он имел износ 75 процентов, поголовье крупного рогатого скота упало до уровня 1913 года, до уровня 1952 года сократилась численность свиней, а овец и коз осталось столько, сколько было в 1886 году. Так реформировать отрасль, от работы которой на 70 процентов зависит деятельность всей экономики страны, могли только полные глупцы, либо люди, выполняющие заказ других государств на устранение с мировой арены мощнейшего конкурента, именуемого второй державой мира..
Приведу уникальный, как я считаю, документ. Он может быть иллюстрацией к тому, о каких ещё только «цветочках» Лапшин говорил, вспоминая 1992 год. 28 руководителей агропромышленного Союза России – это были главы всех производящих и перерабатывающих, строительных, торгующих, финансовых и сервисных организаций, за которыми, как утверждалось, стояли девять миллионов простых тружеников, – писали письмо исполняющему обязанности председателя Правительства РФ Гайдару Е.Т. Датировано 27 августа 1992 года. Просьба: незамедлительно провести с их участием расширенное заседание правительства «для рассмотрения имеющихся предложений и принятия механизма взаимодействия».
Заметим, практические исполнители аграрной реформы просят правительство о взаимодействии, о возможности… внести свои предложения. Спрашивается, с чего же тогда Гайдар с Ельциным начинали реформы, если ещё со своими генеральными директорами у них не было взаимодействия, если ещё и предложения от них не приняты?
В письме уже фигурируют обвальные показатели – производство мяса в стране уменьшилось на 6 миллионов тонн по сравнению с последним дореформенным годом, ещё хуже положение с молоком. В какую сторону спешили, чей подряд по развалу страны выполняли? Ясно чей – реформы выполнялись за деньги Международного банка реконструкции и развития и Международного валютного фонда. В Москве работали сотни советников из-за рубежа. Можно заглянуть в законодательно-правовую базу того периода. По датам она сцементирована в считанные недели и месяцы. Какое согласование, какая экспертиза! Около года до этого письма был подписан указ Ельцина №323 «О неотложных мерах по осуществлению земельной реформы в РСФСР», и через два дня вслед за ним, 28 декабря 1991 года, вышло постановление Правительства №86 «О порядке реорганизации колхозов и совхозов», 4 сентября 1992 года — постановление №708 «О порядке приватизации и реорганизации предприятий и организаций агропромышленного комплекса».
Официальной идеей власти было якобы «высвобождение» российского крестьянства из «агрогулага» – такой ярлык аграрный публицист того времени Юрий Черниченко налепил на колхозы и совхозы. И вообще на социалистический способ производства на селе. За эталон выставлялся фермерский уклад. «Фермер накормит страну!» — это был лозунг ельцинско-гайдаровского правительства в начале 90-х годов.
Ещё до объявления колхозов и совхозов вне закона были отпущены цены на все товары промышленного производства, прежде всего на ресурсы, без которых сельское хозяйство не могло существовать, – на технику, на средства защиты растений, на удобрения. Отечественную промышленность отпустили в свободный рынок по либерально-капиталистическому шаблону, завезённому из Америки, Канады, из стран Европы. Сплошная фермеризация вместо организованного колхозно-совхозного типа хозяйствования тоже проводилась по тому же шаблону.
Пионерным объектом для сокрушения социализма в деревне была выбрана Нижегородская область, где губернатор Борис Немцов на деньги Международного банка реконструкции и развития кромсал хозяйство за хозяйством, оставляя после прохода этого катка безработицу и полную разруху. (Мною об этом написан отдельный очерк «Нижегородская ярмарка тщеславия», он вошёл в книги «В поисках потерянной страны» и «С поклоном и молитвой»).
Но реформаторы всё же понимали, что сельского товаропроизводителя нельзя отпускать в такой же свободный рынок, как промышленника, продукция которого вмиг подорожала в десятки раз. Хлеб, мясо, молоко, картофель и овощи они постановили закупать по строго регулируемым ценам. Если признать, что и при социализме не существовало справедливого товарообмена между городом и селом, то теперь полностью оказалась разорванной былая связь между «серпом» и «молотом». К слову, в Москве на бывшей ВДНХ даже размонтировали за ненадобностью скульптуру Веры Мухиной «Рабочий и колхозница», служившей геральдическим символом такого союза (снова восстановлена в 2009 году). Вместо союза появился монстр, названный диспаритетом цен.
В цифрах «монстр» выглядел так – беру из своих публикаций того времени: цены на ресурсы, покупаемые сельским хозяйством у промышленности, возросли в 8427 раз (это данные Всероссийского научно-исследовательского института экономики сельского хозяйства). Конечно, рыночные тенденции частично распространились и на продовольствие, но оно подорожало в 1733 раза. Тоже разительно для потребителя, но из этого не следует, что повышение вошло плюсом в экономику села, это «накрутка» расплодившихся рыночных посредников и переработчиков. Закупочные цены на сырьевом рынке оставались под контролем государства.
Сокрушающе выглядит такой факт: только за один год (1994-й) сельское хозяйство потеряло от диспаритета цен порядка 60 триллионов рублей. К 1995 году большинство хозяйств полностью утратило собственные оборотные средства, то есть способность вести самостоятельную хозяйственную деятельность. Но, заметим, к этому году и фермерство, искусственно насаждаемое на земельных просторах России, по числу хозяйств резко пошло на убыль. Деньги, выделенные для фермеров ещё в 1991 году (так называемый «силаевский миллиард»), оказались чайной ложкой для слона. Любое производство на селе, за какое бы ни брался «освобождённый из агрогулага» крестьянин, было при сложившемся диспаритете цен убыточным. Власти и слышать не хотели о государственном регулировании производства и реализации сельхозпродукции.
Мы, журналисты-аграрники тогда на страницах «Сельской жизни» открыто утверждали, что это была спланированная афера против отечественного сельского хозяйства во имя того, чтобы на российский продовольственный прилавок хлынул свободный поток товаров заграничного производства. Контракты, заключаемые с заграницей, давали хороший «откат» в карманы российской буржуазной олигархии.
Без ложного пафоса утверждаю, что боль за судьбу села оставалась у меня и у многих моих коллег по перу неутолимой. Позднее, работая уже в Главном контрольном управлении Президента России, я опубликовал в специальном вестнике «Президентский контроль» свою подробную беседу с известным экономистом, заместителем директора ВНИИЭСХа, доктором экономических наук Анатолием Романовым. В ней была полная картина экономического развала аграрной отрасли. Надо отдать должное смелости Анатолия Ефимовича. Он тогда состоял в группе разработчиков государственной стратегии реформирования сельского хозяйства, но то, в чём он официально не смог переубедить гайдаровцев, а позднее и черномырдинцев с его подданными Чубайсом, Грефом, Немцовым и прочими, он честно выкладывал мне, журналисту и… работнику Администрации президента, «рыцарю, бьющему зеркала». Отдаю должное и редактору «Вестника» Геннадию Пискарёву, выходцу из «Сельской жизни». Мы вынесли кричащую проблему на печатную трибуну, выше которой уж и представить было невозможно: «Президентский контроль».
Публикация по всем существовавшим ранее в советской печати резонансным канонам должна была произвести взрыв. Но наше выступление, очевидно, пало в пучину той мнимой демократии, которую создала тогдашняя партия власти «Наш дом – Россия». СМИ к тому времени уже обрели «неоценимое» достояние – свободу самовыражения при нулевой реакции властей. Реакция проявлялась лишь тогда, когда власть имущие были уязвлены персонально. А незащищённые общественные интересы её, похоже, не сильно задевали.
Но, к чести Лапшина, ничего не проходило мимо него. И он красноречиво выразил это при нашей встрече в 2000 году одной фразой: «Удивляюсь, почему мы до сих пор не вместе». Мне это было лестно слышать.
Я тогда вспомнил один из многолюдных митингов 1992 года перед окнами правительства, возглавляемого Гайдаром. Будучи ещё тогда директором совхоза «Заветы Ленина» Ступинского района Московской области, но и депутатом Верховного Совета России, Михаил Иванович лидировал на том митинге. После митинга я вместе с ним и другими активистами побывал в кабинете у Гайдара на Старой площади и напечатал в «Сельской жизни» большой репортаж под заголовком «На Старой площади нищим не подают». Лапшин резко тогда заявил Гайдару в лицо: «В следующий раз не мы к вам, а вы к нам придёте просить о помощи!» Имелась в виду угроза голода в стране. Но власть уже тогда знала: она не пойдёт на поклон к своему крестьянину, а откроет широкие ворота для импортного продовольствия. Чем после будет козырять, что она спасла народ от голода и гражданской войны.
Вот и созреют «ягодки», о которых Лапшин скажет мне при встрече восемь лет спустя. Тогда долг сельского хозяйства всем кредиторам достиг уже 400 миллиардов рублей, чтобы его погасить, надо было бесплатно отдать весь объём годового производства продукции. Ничего себе, «ягодки»! Это же смерть для отечественного сельского хозяйства!
И даже, несмотря на смену президента страны – им в том году уже стал Владимир Путин, – тенденции на оздоровление ситуации не вырисовывалось. Бюджетом выделялся один процент от его расходной части на село – это 30 миллиардов рублей. К концу года, как правило, миллиардов пять добавлялось из «щедрого» рукава политических конъюнктурщиков, но это больше походило на пиаровскую акцию: вот, мол, какие мы заботливые! А из-за границы наращивался ввоз мяса, молока, яиц, шерсти – всего, что в достатке способен был производить российский крестьянин.
Михаил СИЛЬВАНОВИЧ, член Союза писателей России
